В Новом рижском театре состоялась премьера спектакля Владислава Наставшева "Озеро Надежды". Материалом для сценария послужили взаимоотношения русского режиссера, прекрасно вписавшегося в латышскую культурную среду, с матерью, у которой отношения с государством сложились не столь блестяще, как у сына. Эта постановка потребовала от автора двойной смелости: впервые высказавшись на социально-политическую, табуированную в латышском мейнстриме тему, он сделал это "через себя", возложив на алтарь искусства интимные семейные переживания.
Влад Наставшев окончил актерский факультет Санкт-Петербургской государственной академии театрального искусства и режиссерский факультет Drama Centre London (Central St. Martin's College of Art and Design). Сам создает сценографию, костюмы и музыку к своим спектаклям, активно сотрудничает с ведущими латышскими театрами страны, но ни разу не отметился в русских. По приглашению Кирилла Серебренникова поставил в Гоголь-центре "Страх съедает душу" по киносценарию Р.В. Фассбиндера и "Митину любовь" Бунина.
Новый рижский театр (НРТ) – это тот самый, в котором художественным руководителем Алвис Херманис, включенный в российский черный список и снискавший похвалу Путина за спектакль "Рассказы Шукшина" в Московском театре наций. В марте прошлого года он отменил все гастроли НРТ в России в знак протеста против агрессии России на Украине. Актриса Гуна Зариня, выступившая в "Озере надежды" в роли матери главного героя, последовала его примеру. Она отказалась ехать в Москву играть главную роль в "Медее" Еврипида, которую Наставшев ставил в московском Гоголь-центре.
"Озеро надежды" взорвало латвийское медийное пространство. Однако в русской и латышской общинах о постановке говорили в разных тональностях.
Вот что сам режиссер рассказал Радио Свобода.
– Влад, спектакль длится три с половиной часа. Какова его фабула?
– В двухкомнатной квартире блочного дома на окраине Риги, в спальном районе живут мать и сын, и они решают делать ремонт в квартире. Вот. Фабула.
– Они хоть доводят его до конца?
– Доводят потихоньку. Этот ремонт является метафорой смены советского и постсоветского пространства на какое-то новое, попытки смены, со всеми вытекающими отсюда проблемами, сложностями, выяснениями отношений. Потому что мама и сын живут в двух разных информационных пространствах. Мама смотрит телевизор, а сын его не смотрит. Спектакль автобиографический. Сын – это я, мама – это моя мама. Сын работает в латышской культуре, говорит на латышском языке, а мама не очень хорошо на нем говорит. Идти или не идти к памятнику Освободителям 9 мая? Такие вот проблемы обсуждаются. Вопросы гражданства, негражданства.
– Латышская аудитория и русская должны, по идее, по-разному воспринимать происходящее на сцене?
– Разница, наверное, заключается в том, что латыши думают, что спектакль не столько о русских и латышах, сколько о людях вообще. Этакое очередное исследование человечности. А русские очень хорошо, мне кажется, понимают, о чем идет речь.
Латыши мне говорят: мы ничего нового не узнали о наших русских. Думаю, они могут не видеть подтекстов. Другое дело, что происходит подключение на эмоциональном уровне, что тоже очень круто. Они мне говорят: это про всех нас. По большому счету, это и было моей целью. Я не собирался ни в коем случае вносить раздор и устраивать скандал, как это обычно бывает, когда поднимается эта тема, отчего все пытаются ее вообще не поднимать лишний раз. Я счел, что это знак уважения, шаг навстречу русскоговорящему населению Риги: латышский театр поставил спектакль на русском языке, чтобы и они могли прийти в него и посмотреть пьесу про себя.
– Вы стремились также показать изолированность латвийских русских, неважно, адаптированных или нет, их отторгнутость от жизни. Удалось ли вам донести до латышских зрителей эту их беду?
– Думаю, не удалось. Я даже не знаю, есть ли в этом вина спектакля. Нельзя надеяться, что это произойдет по мановению волшебной палочки, и все четыреста человек в зале вдруг возьмут и поймут, и станут иначе жить. Невозможен какой-то общий катарсис, если спектакль на такую тему. Он априори скорее разделяет. Но есть очень разные отзывы. Кто-то пишет: я понял, что нужно уважать наших русских.
– Вы добивались от латышских актеров вживания в русских персонажей. В процессе работы им удалось прочувствовать нашу ментальность?
– Да. Они гениальные артисты, умнейшие, интеллигентнейшие люди. К тому же они общались напрямую с прототипами. Гуна Зариня, которая играла мою мать, приезжала к нам домой. Мы пили вместе чай, смотрели фотографии, задавали маме вопросы, и все это записывалось на диктофон. Текст этого интервью мы вложили в драматургическую канву, но это мамин текст, он не изменен, порядок слов непричесанный, не литературный, а очень живой. Я думаю, отчасти поэтому спектакль производит на зрителя очень сильное впечатление. Это не классика из школьной программы. У меня в квартире параллельно шел ремонт и все еще идет. Людей, которые у меня работали, я свел с артистами, и они давали интервью. Артист, который играл моего главного строителя, даже позвал его к себе красить гараж.
– Не возникало ли у актеров протеста против того, что они узнавали о русских людях?
– Ни одной секунды. Было недоумение: как я могу быть настолько откровенен. Всем понятно с первой же секунды, что это я на сцене, это моя жизнь вплоть до адреса домашнего и номера телефона, все это звучит. И это, конечно, ошеломляет зрителя, он к этому не подготовлен, и все остальные пласты воспринимаются уже во вторую очередь. Латыши вообще не привыкли откровенно делиться своими личностными переживаниями, они скорее смолчат. В этом, наверное, первое отличие русских от латышей. Русский скажет, что думает, а латыш может и не сказать.
– А как критика латышская приняла?
– Все вроде бы признают, что это успешный проект. А дальше начинается расхождение в трактовке. Кто-то орет в своей статье, как это вообще возможно так разговаривать со своей матерью, и начинает заниматься воспитанием. Не в состоянии человек дистанцироваться. Но, с другой стороны, спектакль тоже немного провокация, это и есть размывание границы между реальностью и сценой. Одна критикесса писала, что ее напугал спектакль, ей было страшно увидеть человека с другой стороны. А другая предложила режиссеру идти лечиться, то есть не на сцену все это нести, а к психоаналитику. И все вроде как приветствуют откровенность, но и немного осуждают меня за то, что я ставлю не какую-нибудь сказочку, которая к нам напрямую не имеет отношения, а жизнь, от которой просто так не отвернешься.
– Как ваша мама реагировала на то, что ей нужно делиться сокровенными переживаниями?
– Ну, она понимает, что это моя работа, она высоко ценит то, что я делаю, доверяет мне. Потом, она знает лично Гуну Зариню. На самом деле я не знаю, по большому счету, что думает моя мама. Говорит только хорошее. Что чувствует, это большой вопрос. На премьере она увидела, что это успех, и ей это было очень приятно. Единственно, она мне сказала: "Ну, если это так нравится людям, значит, это, наверное, имело смысл".
– Должен ли русский, делающий карьеру среди латышей, лицемерить, скрывать свое отношение к политике, скажем, к украинскому конфликту, признаваться, что он относится к чему-то не так, как большинство?
– Лично я не лицемерю. Другое дело, что я пытаюсь вообще не влезать во все это, и на этом уровне вообще не разговаривать, мне это не интересно, мне от этого скучно. Я понимаю, что на любой вопрос можно посмотреть с разных сторон, и, начав защищать одну или другую сторону, очень легко впасть в национализм или в догматизм. Как только ты в это влезешь, ты не заметишь, как тебя уже используют. Сам я там не был, и верить кому бы то ни было нет никакого основания. Мне кажется, это единственная нормальная позиция любого уважающего себя интеллигентного человека – не идти на поводу у сумасшедших медиа, не говоря уже обо всем мусоре, который пишется в интернете. Не имеет смысла тратить свою жизнь на какую-то негацию, ненависть.
– Почему вы пришли работать в латышский театр, а не в русский?
– Те театры, которые меня интересовали, были латышскими. Никакой политической подоплеки в этом нет, здесь чисто профессиональные интересы. Мне были интересны конкретные артисты, художественные руководители, с которыми я мог говорить на одном языке, художественном. Язык общения не имел значения, даже более того, мне помогало, что он не родной. Мой первый спектакль в Латвии был по повести Бунина "Митина любовь". Я всю жизнь жил с этим материалом как с исконно русским, и когда я стал ставить его на латышском языке, появилась интересная отстраненность, это прибавляет еще какой-то дополнительный пласт.
– Вы учились и в Петербурге, и в Лондоне. Ваши коллеги в основном получали образование и работают в Латвии. Различается ли творческий процесс на сцене там и здесь?
– С одной стороны, да. А с другой стороны, я вот приехал со всем своим багажом сюда, а артисты-то все равно местные. И я не могу напрямую работать так, как я работал бы в Петербурге. Отличается, например, подход к тексту. Иногда мне кажется, что латышские артисты не до конца понимают, что они говорят. С текстом надо уметь работать, а здесь с этим проблема. Например, артист не в состоянии прочитать стихотворение так, чтобы донести смысл. Если сравнить, как с текстом работают в Малом драматическом театре в Петербурге у Льва Додина, как этому учат пять лет, какие там тренинги по речи, здесь все это рядом не стояло. Потом я заметил, что это только молодым артистам свойственно, и задумался, что, возможно, это вообще вопрос не обучения, а поколения, которое уже не понимает, что такое поэзия. Школа держится на опытных артистах старшего поколения. Остается надеяться, что молодые, пообщавшись с ними, что-то поймут, переживут, что-то у них в жизни произойдет, и тогда им будет что сказать. Моему поколению в этом смысле повезло больше. Мне 36 лет, я пережил перестройку, слом одного государственного устройства и приход нового. Это был драматический момент в истории, который меня формировал как личность. А молодое поколение прожило эти двадцать лет независимости Латвии в какой-то тепличной ситуации. Поэтому они чувства не переживают на сцене, а изображают. К счастью, латышский театр на артистах этого поколения не держится, его делают те, кому сейчас около сорока, кто учился по Станиславскому. И в Новом рижском, и в "Дайле", и в Национальном есть прекрасные мастера, любой российский театр позавидует.
– Гуна Зариня работала с вами в Гоголь-центре?
– Да, мы с ней вместе ставили спектакль "Медея". Сезон мы его отыграли. А потом Гуна отказалась ехать в Москву, как и Алвис Херманис.
– Как вы относитесь к этому их поступку?
– Я никуда не отказывался ехать, я считаю, что человеческие отношения выше этого, и вообще, мы не политикой занимаемся, а искусством, я четко эти две вещи разделяю и не собираюсь поддаваться на какие-то провокации. Но осуждать я их не осуждаю. Это их выбор. Конечно, это жертва со стороны Гуны. Ты теряешь зрителя, спектакль, роль, которая очень трудно далась. Этот спектакль создавался в больших муках, после премьеры мы с ним долго сживались, дорабатывали, пока он хоть на что-то стал похож. И потом вдруг все перечеркнуть… Я разговаривал с Гуной, я понимаю, что она все время об этом думает, все снова в голове переигрывает, она сама не может полностью осмыслить, что это было, почему. Это большое, сложное решение. Сейчас есть идея возобновить этот спектакль с русскими артистами из Рижского русского театра имени Чехова.
– Вернемся к "Озеру надежды". Декорации так же натуралистичны, как и диалоги?
– Да. Поскольку у нас в квартире ремонт, мне надо было куда-то девать вещи, и я так удачно придумал делать про это спектакль. Все вещи, которые не нужны, я перевез в театр. Шкаф, который на сцене стоит, простоял у меня в квартире двадцать с лишним лет. Линолеум настоящий, стулья. На Гуне Зарине настоящая одежда моей мамы.
– На сцене одна комнатка не отремонтированная, в которой живет ваша мама. А вокруг нее идет ремонт, и видна более или менее оголенная стена. Это метафора жизни русских в латышском обществе: есть некое "буферное" пространство, с ним что-то делается, но сама идентичность спрятана глубоко внутри и изменениям не подвержена. Верно я поняла?
– Да, вы все правильно сказали. Об этом, собственно, и спектакль. По сюжету сын хочет очистить стены до бетона и ничего не клеить поверх. А ему говорят, что это невозможно, потому что за десятилетия краска забила все поры, из которых ее ничем не вычистить. А он доказывает, что можно вычистить эту советскую краску, берет гвоздик, ковыряет дырочку, и она становится чистой. Ему говорят: Влад, но вы же понимаете, что этих дырочек тысячи. Он отвечает: да, я понимаю, но нужно этим заниматься. Пытаться смотреть в будущее, а не в прошлое. Но, с другой стороны, непонятно, возможно ли будущее без прошлого.
Надо провести с собой акт психоанализа и примириться с собственным прошлым
Я просто устал от того, что обе стороны, и латыши и русские, ждут друг от друга каких-то извинений на каком-то официальном уровне. Отношения превращаются в политику, и люди не в состоянии общаться друг с другом иначе, пока на политическом уровне кто-то за них что-то не решил. Латыши говорят: русские должны извиниться перед нами за репрессии. Я не понимаю, как это, Путин, что ли, извинится за весь русский народ, и меня сразу станут уважать соседи? Или нас, русских, всех официально перепишут, соберут в Межапарке на эстраде и примут наши извинения? Я не жил во время Второй мировой войны. Почему я должен оценивать людей рядом со мной по тому, что кто-то когда-то решил? Я наслушался мнений и от русских, что им должны дать гражданство, тоже просить прощения за притеснения, и тогда можно думать о примирении.
И есть еще один момент – снобизм по отношению к жителям блочных домов советских микрорайонов. Считается, то это люди второго сорта. Знакомые иногда удивляются, что я живу в спальном районе, и я чувствую, что мне со стороны навязывается какой-то комплекс. И в какой-то момент я подумал: а почему я должен этого стесняться, если мне там хорошо? Я там вырос, ходил в детский садик, в школу, там была моя детская поликлиника. Да, это продукт советского времени, но так случилось, я родился в то время, я не хочу закрывать глаза и притворяться, что этого не было. Надо провести с собой акт психоанализа и примириться собственным прошлым. Обеим сторонам.
